Что важнее - совесть или долг по ипотеке? Народная любовь или журналистская этика? В поисках правды мы обратились к «источнику народной мудрости» - федеральным телеканалам, где на эти вопросы, кажется, уже давно нашлись ответы.

Мы поговорили с бывшими и нынешними сотрудниками российского ТВ, составили гид по стилям известных ведущих, прошли стажировку и спросили у народа, что он смотрит по ящику.

Телевизионным человеком никогда не был, но ситуация сложилась так, что пришлось посмотреть в сторону ТВ и попробовать себя в этом жанре. Так попал на канал «Санкт-Петербург». Но увиденное там, не то что не впечатлило, это меня обескуражило, отвратило. Ни одного положительного момента из работы на канале припомнить не могу.
Работал в проекте «Итоги недели». Конечно, понимал, что критика в адрес городского руководства будет исключена. Но в городе происходит много событий, которые возможно освещать и без критики о бездействии губернатора.
Согласование эфиров доходило до полнейшего абсурда. Согласовывали, сколько раз в выпуске показываем Полтавченко, Макарова (председатель Зак. собрания С-Пб, член партии «Единая Россия» - прим.ред) и в какой пропорции показываем, кого первого из них показываем. Даже в тизерах. Когда мы согласовываем контент программы на таком уровне, то это уже журналистские принципы нарушает. Но это ладно. Дальше руководство запретило показывать пожилых людей, это в Питере-то не должны их показывать! В Петербурге много долгожителей в принципе, а если припомнить, что пережили эти долгожители, то это опять же вызывает массу вопросов. Животных нельзя показывать. Вот не любит руководство канала животных. Почему в городе, символом которого выступают эрмитажные коты, в городе, где периодически травят собак, почему об этом нельзя говорить — непонятно.
Канал «Санкт-Петербург» — контора, в которой ничего нельзя было обсудить, нельзя было задать вопрос и получить логичный ответ. Но зато из выпуска в выпуск было распоряжение показывать инновационные проекты, чтобы все мы с гордостью понимали, что Петербург — столица инноваций, что тоже вызывало вопросы. На бумаге Петербург, может, и город инноваций, то есть руководителям городским настойчиво хотелось бы видеть Петербург столицей инноваций. Но высасывать из пальца инновационные проекты невозможно еженедельно. Этот момент тоже отношу к элементу цензуры. Цензура — не только запрет говорить о чем-то, это еще и настойчивое пожелание о чем-то говорить.
Конечно, эта цензура кулуарно происходила, не на бумаге. Спускали по цепочке из кабинета главного руководителя канала (Бориса Петрова, в 2018 году ему исполнится 72 года, в советское время работал первым секретарем Ленинградского горкома ВЛКСМ, первым секретарем Петродворцового райкома КПСС, затем заведующим идеологическим отделом Ленинградского горкома КПСС. - Прим. ред.). Вкупе это разлагает коллектив. Такой стиль управления медиаресурсом привел к тому, что подавляющая часть работающих там, относятся к своей работе формально. Они не хотят делать ничего интересного.

Никогда не собирался связывать с теликом свою жизнь, так как ловить там нечего. Попал туда совершенно случайно. Проработал на «Вести в Санкт-Петербурге» 6 лет. Еще тогда понял, что задача федерального канала - поменьше кругов на воде, чтобы было тихо, но вроде как остренько, чтобы люди смотрели. Если есть у тебя побольше «чернушки», то люди смотрят на ура, как ни странно.
Работа в региональных «Вестях» - еще не та сделка с совестью, как федеральные «Вести». Я с трудом представляю, что надо сделать, чтобы туда попасть, ибо там большие деньги, да и тщеславие у людей на кону. Люди с определенным мировоззрением. Одни больны идеей врага в лице Америки, Европы. И есть просто ребята, которые хотят деньжат побольше, потому что там, видимо, трехзначные числа. И плюс, когда ты в телике, то начинаешь переоценивать свою личность.
Цензура? Еще бы. Особенно возмущает, как «Вести» протокольно освещают протестные акции. Новость есть, но коротко. Новостей про губернатора, который ничего не делает много, а этих митингов окажется на пару минут. Но я в это не окунался, поэтому мне было спокойно жить.
На «Вестях» есть итоговая программа, выходит в 8 утра в воскресенье. И я делал туда сюжет (не помню о чем), но нужно было записать интервью с Максимом Резником (депутат Законодательного собрания СПб от «Партии Роста» - прим.ред). Это было ближе к 2016 году. И мне директор зачеркнул черной ручкой текст интервью с ним.
Есть еще цензура вкусовщины. Когда появился танковый биатлон, мне очень хотелось об этом написать, это казалось нереально крутым, а мне сказали «Юр, иди нахер, неинтересно». А потом, когда эта тема стала жутко патриотичной, на эти темы ездили. Ты мог предложить что-то интересное, но тебе говорили «нет, херня», и ты едешь в этот Театр Кукол на старый спектакль. Абсолютно совковый взгляд. Руководители отдела информацией — пенсионеры. Их становление как журналистов произошло еще в советское время на ленинградском телевидении.
«Вести» - контора очень архаичная. Там есть художественная часть, что делает фильмы, которые никто не смотрит в субботу в 8 утра. Много паразитов, мертвых душ.
Это контора с госрегулированием, у них есть врезка в федеральный эфир, это не пропаганда, это распил денег. Думаю, что городское телевидение — это не сколько про пропаганду, сколько про бюджет.
На «Вестях» я много времени делал материалов с Русфондом. Это сложные истории. Тебе тяжело, потому что видишь мать, которая стоит всех врачей вместе взятых, которая противостоит всем обстоятельствам. И ты понимаешь, что ты урод, которому надо вскрывать эти личные подробности, чтобы вызвать эмоцию у зрителей и привлечь средства или потенциального донора. Ты крутишься во всем этом и так частично лечишь карму.
Самая большая проблема телевидения — не откровенные пропагандисты, а безразличие и апатия к работе, оправдание «я ничего не делаю», но в результате получается что-то плохое.

На телике уже 7 лет. Никогда не было сложно найти работу, потому что мне не 45 лет и я не девочка. Востребованные кадры на ТВ - парни до 30.
Проработал на «Первом» года три корреспондентом в студии спецпроектов. Делали ток-шоу: «Мужское и Женское», «Пусть говорят», «Таблетка». Время было… Как-то раз не спал 7 дней. Эмоционально и физически было тяжко. Часто откровенную дичь снимали, например, сюжет о мужике, который два года солил бабку, чтобы пенсию за нее получать. Когда работал там, не успевал придать значение, осознать, что делаешь. Как-то быстро-быстро всё происходит. Подумал увольняться после первого года, обстоятельства не позволили. А потом постепенно к этому шло. Позвонил шеф-редактору с места съемки и сказал, что это финиш, ухожу с работы. Сейчас работаю на «Пятом».
Меня неоднократно спрашивали, почему продолжаю работать на федеральном канале, понимая всю суть происходящего. Но журналист ведь ничего, кроме журналистики, делать не умеет. Он знает много, но не шарит ни в чем. Куда мне идти, если не в СМИ? Даже продавцом-консультантом не возьмут, опыта нет. Поэтому подстраиваться под это приходится. Современный мир - не то время, чтобы реализовывать свои амбиции. Мы занимаемся пропагандой, потому что больше не позволено сейчас чем-то другим заниматься.

Федеральные каналы - жесткая цензура и пропаганда. Это очевидно. Я понимаю это, как и 90% работающих в редакциях. Кто-то с этим соглашается нехотя, кто-то соглашается еще как хотя. Это уже от людей зависит, от того, что у них в головах. После Украины пропаганда начала в гиперненормализированном порядке работать.
Если бы я пришел на телевидение с улицы, то [очень удивился] бы, от того, что там происходит, как готовят информацию к подаче. Источников информации сейчас [очень много] и даже опытному журналисту непонятно, где правда, где нет. Этим официальным источникам, типа Лавровы, Херовы, Бастрыкины я никогда не верил. Ну серьезно. Как верить официальным источникам информации, в лице прокуратуры, например, когда с телика несут, что в стране технологический прорыв, а в это время за чертой бедности миллионы человек? Как верить официальным источникам информации, когда несут, что в России все замечательно?
Надеюсь и даже уверен в том, что журналистика is great again. Станет гораздо лучше, чем сегодня. Может, стоит перетерпеть просто. У меня есть непреодолимое желание делать качественный материал для людей, но телик пока для этого закрыт, потому что нынешняя политика такая. Когда придет новая эра русской журналистики сказать не могу, но уверен, что ее ждут гораздо лучшие времена.

На телевидении я работаю больше 20 лет. При работе в медиа, при работе в СМИ, цензура неизбежна в любом случае, вопрос в градусе этой цензуры и в том, что с нею происходит.
Проблема российских медиа заключается в том, что правил нет. Ты никогда не знаешь этих правил. И штука в том, что, условно, Константин Эрнст (генеральный директор «Первого канала» - прим.ред) не то, чтобы знает эти правила, он их как бы чувствует, он ими живет и не может изложить их на бумаге. Потому что сегодня правила одни, а завтра другие, и в этом весь смысл этой цензуры. Он заключается в том, как только ты что-то закрепляешь, ты должен за это отвечать.
Цель же российского и особенно медийного начальства заключается в том, что они никогда не выглядят как говно, они вообще не бывают неправы. Даже если ты поймал их на немедленном вранье, то это ты мудак. Всегда. Ты просто мудак, потому что ты не понимаешь, как нужно работать и как нужно с начальством разговаривать. И это принципиальные вещи: на самом деле 15 лет назад свободы было гораздо больше и подразумевалось, что можно писать об очень многих вещах. Да, заповеди свободной прессы были сломаны уже в 90-х. Но даже несмотря на это, 90-е годы были прекрасны своей моральной, интеллектуальной, этической вседозволенностью, в каком-то смысле ты мог пропагандировать хоть свободную любовь, хоть полное либертарианство в политике. На здоровье, делай что хочешь, причем на вполне федеральных каналах это происходило и выпускалось.
Помню самый прекрасный пример того, как выглядела цензура в 2007-м. Шло обсуждение проекта «Газпром-центра». Тогда казалось, что тебя ведут не за шкирку, а так, под локоток, и что можно еще как-то сопротивляться. Но потом это все, конечно, оказалось иллюзией. Тогда мы делали про это сюжет, про архитектурный конкурс и про реакцию городской общественности. И это был без оценок, довольно взвешенный сюжет, но вот пришла генеральный продюсер, села за компьютер, вычитала все это, поправила по словам, потом набрала телефон заведующей комитета по печати, та одновременно набрала Матвиенко, и они вот так втроем обсуждали каждое слово, которое там было. Я с любопытством наблюдал. В этот момент всегда есть выбор: хлопнуть дверью со словами «да вы ох**ли, что это такое, у нас вообще пресса, или что?!», но с другой стороны и в свободной прессе есть понятие владельца. Все-таки город был основным основным управляющим «Пятого канала» на тот момент. Этот переворот, что любое СМИ должно транслировать точку зрения Кремля, произошел очень быстро, типа «а как, [блин], может быть иначе!».
Важная вещь, которая произошла в 2011 году, то есть на рубеже третьего срока - местная пресса была до какой-то степени свободнее, чем федеральная. Сейчас ситуация радикально обратная. Если федеральные СМИ находятся в тяжелых веригах, то локальные СМИ вообще перестали быть СМИ. На тот момент можно было подстраиваться, чтобы продолжать что-то рассказывать, а вот в 2012 году это действительно начало кончаться, в течение 2013-го закончилось, а в 2014-м просто рухнуло.

Была история смешная. Нужно было сюжет сделать о донбасских ополченцах. В тот момент, когда мы стали собирать этих героев, поняли, что материал очень рыхлый. Есть кучка обрывков, нет сквозных штук, на которых можно что-то строить. И я как-то его выстраиваю относительно правды зачем-то, а дальше приходит режиссер съемочной группы и сочиняет третью историю, которой нет в реальности, сочиняет из воздуха. Про всех этих людей, чем они связаны, при помощи, понятно, «закадриков», слово к слову, «синхрончик» к «синхрончику» - и появляется история про них, правда, которой нет, но это история. Я в самых вопиющих случаях говорил: «Послушай, ну так нельзя!». Мне отвечали: «Иди [на фиг] . Нам нужно взять зрителя на яйца, [блин], и не отпускать его, иначе он не будет [ничего] смотреть, поэтому это должно быть с первой минуты, [блин], что-то невероятное и дальше, пока ты можешь, держи это состоянии невероятного и удивительного».
А ради этого все дозволено. Ради этого все можно. Ну и в этот момент стало все понятно. Мы, наверное, первые показали эту фактуру, эту природу, это вот все человеческое, что они за люди вообще, разные такие, интересные. В любом случае там человеческое видно, и это интересно в каком-то смысле. Хотя истории сочинены напрочь.
В этот момент я решил: ну ладно, все равно все горит синим пламенем, три месяца побуду плохим человеком, побуду кремлевским говном. Когда ты ночами сидишь локоть о локоть и по склейкам, по склейкам все это сочиняешь, это интересно. Но конечно в этот момент это уже было абсолютно беллетристическое сочинительство. Такая телевизионная правда. Я смонтировал в этом же духе, потому что интересно, фильм про русских детей в Норвегии. Есть такая популярная тема, что детей иммигрантов в скандинавских странах часто по запросу органов опеки забирают. В какой-то степени это правда. Приезжает такая дама, как из «Королевства полной луны», и устраивает допрос. По первому же подозрению пишет: «насилие и издевательство над детьми». По статистике все-таки это не очень массово, но опасность такая есть. Бывали случаи, что отдавали в семью, а там педофилы, но это не эпидемия. И это я в одиночку собрал такой фильм. [Блин], его невозможно смотреть. Монтажер, с которым я сижу, - нормальный взрослый человек, лет 50, из них 25 уже работает монтажером, и он такой: «сука, щас бы на танк и [расстрелял] бы всех. И я говорю: «эй, держи себя в руках, ты же видишь, что все это вранье, только что мы с тобой эту склейку собрали». Он такой: «а, ну да, ну да».
Это не журналистика, а сочинительство, это не разбираться, это сделать так, чтобы зритель у экрана бился в истерике, и он будет биться в истерике. И это жутко. То, что я собрал, все смотрели и выходили в ужасе, а мой начальник пожал мне руку. Потому что мороз по коже.
Еще мы делали фильм про Сирию, тоже первые. Это был заказ очевидный кремлевский: рассказать про то, что в Сирии [очень плохо], ИГИЛ (террористическая организация, запрещенная в РФ. - Прим.ред.) Для российских медиа это была новость тогда, никто не рассказывал в 2014 году про ИГИЛ (террористическая организация, запрещенная в РФ. - Прим.ред.). Говорили, что [никто] знает, кто там с кем воюет, есть Асад хороший, а против него всякие саудовские наймиты. Тот же самый корреспондент, что к ополченцам ездил, в этот раз привозит непонятный материал, где куча сценок не пойми о чем. И точно так же мы сочиняем из этих зарисовок из разных концов Сирии историю про то, что есть ИГИЛ (террористическая организация, запрещенная в РФ. - Прим.ред.), а что остальные - это умеренная оппозиция, а на самом деле это просто крылья того же ИГИЛа (террористическая организация, запрещенная в РФ. - Прим.ред.), что он просто маскируется под это все.
Если обывателю про это расскажут, он скажет: «[блин], но вы же все равно врали и продолжаете врать, ну так вот и х** с вами, туда вам и дорога». Ну, типа, «и какая разница». Но разница, по-моему, есть между страшным и нестрашным искажением, между тем, чтобы искажать в пользу реальных убеждений или в пользу все-таки неубеждений, когда ты все-таки не считаешь так.
В этой редакции «Своими глазами» были девушки-продюсеры, куча разных людей, которые текст не создают, но помогают всему это создаваться. За три месяца я увидел, как их отношение реально к этой истории на Донбассе изменилось, они поверили в то, что они делают, хотя они сами занимались компиляцией этого материала. Я говорю: «ну мы же не знаем», а они: «нет, ну и что, мы знаем, что скорее всего так». Но мы же сочинили какую-то историю сами, удаленно и рассказываем ее действительно только с одной точки зрения. Так нельзя.

Кажется, в этих фильмах видно, что это чудовищная ерунда. Однажды с начальником на «России-2» обсуждали, что телевидение, как ни крути - вранье и передергивание. Начальник говорит: «Мы торгуем чистым». В смысле, что телевидение - героин. Вопрос в том, насколько бодяжишь откровенно. Чистый героин - не такая смертельная вещь как нечистый, просто такого не бывает. Я этот принцип перефразировал для себя, когда работал на «Первом», просто пытался делать эту вещь чуть менее ядовитой. Чуть менее.
Телевидение аморально, и, к несчастью, в это смысле сожрало само себя, потому что очень выгодно оказалось режиму, и это как рак съело все без остатка.
Кульминацией и решающей каплей стало мое участие в ток-шоу на НТВ «Добро». Там такая машина по производству этих ток-шоу, где плюются ядовитой слюной, колотят друг друга, показывают фриков и мудаков. Вся штука в том, что когда история находится, она мгновенно переписывается от начала и до конца по репликам, что говорить этим людям примерно, «а тут значит она тебя [далеко] пошлет, а ты ее стукнешь». Я понял, что каким-то удивительным образом спустился на дно ада. В павильоне останкинском антиядерные двери как в бункере, и в этом бункере черти вокруг бегают и бегают, вот эти редакторы и продюсеры, совершенно очумелые, потому что сочиняют чудовищный бред про людей, и они их не любят, не уважают, потому что это проникает в кожу. Это сочинительство сплошное, причем страшного пошиба, с чудовищным неуважением к людям, к себе. В этот момент я проснулся.
И да, действительно, еще четыре года назад строчка «шеф-редактор Первого канала» казалась классной. Сейчас ничего, кроме [катастрофы], в этом не вижу.

Я благодарен судьбе за то, что уже не являюсь сотрудником Первого. Но это в данный момент. Канал превратили во что-то невообразимое. Первый канал деградировал по двум причинам. Во-первых, начались финансовые затруднения сразу после Олимпиады. Это большие траты, хотя они были необходимы для перехода на HD. Увеличение качества картинки ударило по финансированию некоторых второстепенных проектов. Во-вторых, сразу после ситуации на Донбассе это превратилось в сплошной ор на ток-шоу. Жесть. Эта соловьевщина - психиатрия тотальная, чудовищно.
Я работал на прибалтийско-скандинавском коррпункте Первого канала в Риге. Длилось это 5 лет. Прибалтийский пункт охватывал регион трех прибалтийских республик - Литву, Латвию, Эстонию, половину Польши и Скандинавию.
Запомнилось, когда делали сюжет о том случае с Брейвиком. Наша группа приехала туда уже через три часа после инцидента, не спали трое суток, пока смена не приехала. Оператору лучше отключать эмоции и думать за картинку. Да и на этой работе лучше близко к сердцу ничего не принимать, не хватит в итоге на другое. Важно снять и быстро передать картинку, чтобы она быстрее пошла в эфир. А переживания, участие - это уже прерогатива зрителя. Но были моменты в работе, когда снимаешь, а картинку уже и не видишь. Слезы. Но это редко. В такие моменты благодарен судьбе за то, что видишь мир таким, какой он есть, непричесанным. Это важно. Потому и выбрал эту профессию - она позволяет оказаться в немыслимых местах и ситуациях. Нет ничего более ценного, чем быть очевидцем.
Было ощущение, что нас уводят от событий, которые происходили. Сами находили эти события и чуть ли не выключали телефон, чтобы снять сюжет крутой. Это ощущение, у меня нет точных доказательств. Просто находясь на месте, мы лучше понимали ситуацию, чувствовали, где быть нужно, а где ловить нефиг. Сложно объяснить. Все разы, когда мы своевольничали, все получалось, а каждый раз когда шли на поводу, [не получалось]. Возможно, нас берегли. Например, 28 мая, штурм аэропорта (в Донецке, в ходе боевых действий между ДНР и Украиной - прим.ред) Нафига за три дня до этого вызывать группу из Харькова, а нашу группу из Донецка отсылать?

Люди там в большинстве просто исполнители, несмотря на то, что есть и прекрасные профессионалы своего дела. Там работают не только чудовища. А для меня важно было, чтобы информацию в должном свете представили. Там же мое имя на титрах.
Мне задали как-то вопрос, не хочу ли я на BBC поработать. Сказал, что если такое предложение поступит, я откажусь от него по той же причине, что и продолжить работать на Первом. Та же пропаганда, только с другого бока. Вот тот же «Дождь», куда честнее в этом отношении, хотя я и не во всем согласен.
Суть журналистики - поднимать проблему которую хотят запихнуть под ковер. Очень печально, что федеральные каналы именно этим занимаются. Это не журналистика. Вместо этого проблемами занимается оппозиция, что и роднит ее в данный момент с журналистикой, но и это не журналистика в правильном понимании. Журналистика в принципе должна быть отделена от политики, поэтому настоящих журналистов в России единицы.
А вообще, через года 2-3 все круто изменится и в очень хорошую сторону. Неповоротливые информационные гиганты будут не в состоянии противопоставить мобильному мнению ничего. Это все унылое говно будет постепенно тонуть с печальным лицом.

На ТВ пришел в 21 год. До увольнения с «Вестей» в декабре 2016-го было ровно 15 лет, как я работаю.
Государственное телевидение - система закрытая. Это касается и возможности трудоустройства - с улицы практически попасть невозможно, должности чуть ли ни по наследству передаются. И закрытая с точки зрения информации - только государственные информагентства как источники.
Как и в любом замкнутом пространстве, там действуют свои законы, правила. Фактически, ты отрезан от объективной реальности. Информация, с которой ты работаешь, цензурируется, вычищается, стерилизуется. Со временем искажается картина мира, которую ты сам формируешь. Искажение восприятия объективной действительности меняет и тебя самого, как человека, как личность. Ты веришь в то, что выходит в эфир госканала, веришь словам первых лиц государства, даже если они врут, веришь в то, что показываешь. Соответственно, утрачиваешь критику, не воспринимаешь другие точки зрения, оппозицию воспринимаешь как врагов государства.
Работа в новостях делает человека циничным: теракты, катастрофы, захваты заложников, другие трагедии воспринимаешь только как текст и картинку. Это профессиональная деформация. Такая же, как у хирургов: режут постоянно, крови не боятся, человека воспринимают как физическое тело, не как личность.

Среди коллег встречались те, кто понимал, что врёт, но за деньги. Мне повезло, я был идейным, верил в правильность своих действий. Иначе вряд ли могу объяснить, почему работал за копейки на госканале. Только разочарование было болезненным.
Поворот от «официальной» точки зрения произошел после событий на Болотной площади в 2012 году. Слушал ответы Путина на одной из прямых линий. Если помните, он сказал, что вышли эти с презервативами - намёк на белые ленты оппозиции. Меня это удивило сначала. Думаю, как-то неприлично так говорить главе государства. Ну а потом стал просто читать ЖЖ, смотреть РБК (на тот момент независимое СМИ), и картинка стала складываться. В 2012-м году как раз была введена жёсткая цензура: все эти стоп-листы, эмбарго. Я начал с этим бороться, как мог: обходить запреты, выдавать в эфир то, что нельзя было. Немного. Что мог.
Был случай со строительством завода ферросплавов в Красноярске. Город протестовал: там и так дышать нечем, концентрация вредных производств превышает все разумные пределы, власти периодически вводят «режим черного неба» из-за ядовитых выбросов в атмосферу - люди вышли на улицы, бастовали против строительства ещё одного завода.
Естественно, эта тема оказалась под запретом в «Вестях». Но Красноярск - город, где я родился, - и ситуация меня беспокоила, поэтому пришлось убеждать руководство, что надо это давать в эфир. Кое-как удалось. Мне разрешили показать это минимально, меньше минуты эфирного времени.
Финал этого - нападение на меня сотрудника и уход с ВГТРК. Естественно, мне казалось, что руководство примет объективное решение. Увы, стали угрожать, нападавшего спрятали от полиции, на полицию надавили.
При увольнении Добродеев (генеральный директор ВГТРК - прим.ред.) сказал, что перекроет мне кислород везде. Так и вышло: нигде найти работу не могу. Пособия по безработице дважды незаконно лишили. Жить не на что.
Что дальше? Надеюсь, хватит сил довести до конца суды. Не знаю. Наверное, придется уехать из России. Нападают бывшие ФСБшники, угрожают.
Не верю ни в правосудие, ни во что вообще. Да и сил не осталось. Страна деградирует, увы.
Уровень журналистики настолько низкий во всем - от верификации фактов до языка - всё убого. Но это закономерно: какая власть, такое и общество.

Как воздействуют на зрителя? Политический психолог и преподаватель политфака СПБГУ Денис Моторин разобрал стиль трех известных телеведущих. В качестве примера мы взяли новость об открытии Крымского моста.

У Киселева также весьма характерная манера подачи материала – типичные темп речи, интонации, комплекс жестов. Также похоже на работу суггестора (т.е. источника внушения), но по другой схеме, а именно присутствуют некоторые элементы, используемые врачами при введении в гипнотический транс. Естественно, без реального введения в транс, но манера похожая. В речи сильно подчеркиваются интонацией отдельные слова и фразы: «Путин», «Уже не остров», «навсегда» и др.

В материале журналиста больший упор на конструктивные моменты, но при этом в центре внимания Путин, что подчеркивает его традиционно формируемые части образа – сильный лидер, универсал, «может все», «сказал-сделал (значит - мужик)». При этом звучат образные формулы «покоряют море, котрое не подчинялось», «для России нет ничего невозможного», «Крым и легендарный Севастополь» — апелляция к мифологическим сюжетам и мышлению. Подчеркиваются мотивы преодоления трудностей, покорения природы (не только моря, но и земли, когда вбивали сваи), врагов, уникального достижения, которое никто ранее в истории не мог сделать. Западные «вражеские» голоса, как бы скрипя зубами, подтверждают: «Россия сделала невероятное». Идет актуализация мифологического мотива исключительности страны, ее исторической миссии, уникального шанса, всяческих рекордов. Враги бессильно брызжут слюной – «жест отчаяния», «позор».

Путин за рулем «Камаза» не только символически, но и как бы фактически соединяет две земли, части России и людей на ней живущих – очень театрально и архетипически, это актуализация архаических мотивов и форм мышления.

Зейналова говорит вообще прямо: мост – это не только мост, и вообще не совсем мост – это нечто запредельное, символ, воплощение мифа. Говорит, это символично, беспрецедентно. Поэтому неуместно говорить о нем как о физическом объекте (прочность, стоимость). Мост – это как магический объект, талисман, объект силы - мифология и мистика. Материальное воплощение политического манифеста – практически чудо, и мы его живые свидетели. Путин – мифический герой, проехал путь в 20 минут за 16 минут, прекрасно водит «Камаз», (подразумевается, что не учился), и вот он снизошел до смертных людей («нашел время..») – т.е. формируется образ культурного, эпического героя. Посыл: Путин не человек, а практически сверхчеловек, мифический герой на легендарной земле Тавриды.

Так как Украина и Запад позиционируются как силы, стремящиеся разрушить мост, значит они символизируют хтонические силы, силы зла, а мы – силы добра, созидания, практически создания нового мира из ничего – мотив демиургии. Все говорили что Россия не сможет, а она смогла (символизирует то, что мы не от мира сего, исключительные).

Это единственный из трех сюжетов, который формирует более-менее конкретный (и простой, человеческий) образ Ротенберга – он не какой-то олигарх, который гребет народные деньги лопатой, а простой мужик, похожий на прораба, делает свое дело и делает хорошо.